3. «Метрика» И. Шумлянского

Иван Франко

«Метрика» Шумлянского имеет значительный исторический и литературный интерес. Это не покажется преувеличенным, когда мы рассмотрим ее текст. Но прежде всего, именно ввиду этого интереса, желательно было бы констатировать, вся ли книга написана Шумлянским или только некоторые ее части и какие. Мы знаем, что Шумлянский обыкновенно говорил и писал по-польски, и вот является первое затруднение, которое можно устранить, разве допустив, что Шумлянский велел написанное им по-польски перевести на русский язык. Что некоторые части «Метрики», как формулы крещения, венчания и святцы, были взяты Шумлянским из книг церковных или редактированы кем-нибудь из состоявших при нем священников по его повелению и согласно потребностям сельского духовенства, это, мне кажется, не подлежит никакому сомнению, так как Шумлянский в качестве военного человека в богословии и обрядности смыслил очень немного. Но, с другой стороны, не подлежит сомнению, что все прочее в книге: житейские наставления и исторические воспоминания принадлежат перу Шумлянского, которому таким образом нужно отвести некоторое, хотя и скромное место в истории южнорусской литературы.

В начале первой части Шумлянский говорит, что «Метрика» есть первая книга, выходящая из новооснованной типографии епископской во Львове (стр. 1). Затем следует пространное поучение о том, что такое метрические книги и какая от них польза для мирской и духовной администрации. Автор опровергает мнение закоснелых консерваторов, что «не было в церкві нашой той книги Метрики, а по-старому отправлялися сакрамента святыи (стр. 7). Он доказывает противное:

«возьми ж собі Требник великій Могилянскій, а там обачиш при концу книги той, на карті уке выразную о тым науку… же не новая то реч в церкві Божой Метрика».

«Правда, – прибавляет автор, – же пред небожчиком блаженной памяти Петром Могилою якось ся была книга тая затлумила в Россіи нашой, але не див, знаті, для великого тамтых часов на церков Божію преслідованя, бо не тылко не міл другій часу тогды в Метрику кого вписовати, але и церкве не един отбігати мусіл, а затім при оутраченю церкве мусіли в Метрики гинути. Але в Богу зешлый преосвященный архієпископ и метрополита кіевскій Петр Могила, яко чулый церкве Христовы пастырь, презрївшися добре в порядках духовных и чину церковном, дойзріл и того добре, же духовенству нашему россійському яко наука и інформаціа о Сакраментах святых, так и Метрика есть потребная, для чого в року AXMS месяця декамврія SI дня міл в Кіеві, в церкві святыя Софіи катедральнои метрополитанской собор духовный, на котором… доложено и того, абы и Метрику книжку кождый священник міл в церкві своей» (стр. 9 – 11).

Далее автор рассказывает, что «по Могилянской смерти в нікоторых церквах альбо діецезіах и книга тая Метрика праве юж была умерла… и якобы в Могилі перстю недбалства пастырского и піском лінивства особ духовных так была загромажена, иж розуміли нікоторіи, же той книги нігды не было на світі» (стр. 12). Это именно побудило Шумлянского издать настоящую книгу.

«И я, – пишет он, – смиренный и недостойный церкве Христовы пастыр, през двадесят літ наслухавшися на помістных съборах много о тым самых честностей ваших жалобы и скарги, яко обіцалем честностям вашим в тым угодити…, так скоре ми дал Господь Бог… типографию албо друкарню новую працею и коштом власным спорядивши (sic. – И. Ф.) зараз обітницы моем, а жаданю вашему… досыт чиню» (стр. 12 – 13).

В «Предмові» к третьей части «Метрики» мы находим интересную картину безурядницы, какая произошла в Польше после введения григорианского календаря в церкви латинской.

«Привела мя (к включению святцев в Метрику. – И. Ф.) жалость, и частая скарга людій працовитых посілных и убогих ремесников по містах и містечках живучих. Наслухалемся бовім того много, же люде працовитіи по селах, а ремесники убогій по містах, ускаржаются не тилько на панов и урядников польских, але теж и на духовных своих руских. На панов жалуються для того, же им по селах кажут в свои свята польскіи панщизну отбывати, на духовных зась, же им частыи свята в тыждню заповідают и не кажут робити. Ремесники зась по містах и свои свята з повинности христианской, и польскіи з росказаня урядового мусять святити. А которіи для заробку собі, жоні и дітем на хліб поважні ся в польское свято що зробити, аж оскаржоный до уряду мусить давати гривны або вязенье сідіти. Не послухает же кто, люб ремесник в місті, люб працовитый чловек на селі духовного заказуючого свята в церкві… грішит смертельне» (ч. III, стр. 3 – 5).

Вот почему Шумлянский издает святцы, в которых обозначены праздники, в которые совсем нельзя работать, а также меньшие праздники, в которые с полдня «могут простіи працовитіи люде, убогій ремесники без скрупулу робити, меновите овыи, которій не заробивши на хліб, не міл будет що исти, альбо міл бы кто, не робячи того дня, в полю альбо в дому шкоду понести» (стр. 6). Конечно, тому, чтоб «убогій ремесники» по городам не были принуждаемы праздновать и по русскому, и по латинскому календарю, Шумлянский своими святцами помочь не мог.

Самая обширная и самая интересная статья в «Метрике» Шумлянского – это «Нравоученіе мірским іереом», составленное по показанію самого автора для того, чтоб указать, «якіе персоны и яким способом альбо порядком, яко до стану архіерейскаго, так іерейскаго, и діаконскаго промовитися и вступовати мают, – а… освящиеся, яко в том освященном чину альбо стану должни суть жити» (стр. 22). Программа эта в самом сочинении не выполнена настолько, что автор ограничился наставлениями одним иереям, об архиереях по легкопонятным причинам умолчал. Поучения, данные Шумлянским мирскому духовенству своей епархии, составляют драгоценный памятник, в котором, как в зеркале, мы видим незавидное состояние мирского православного духовенства южнорусского во второй половине XVII в., а также те идеалы, к каким старались направлять его развитие люди вроде Шумлянского.

Прежде всего автор считает нужным указать на то, что поучение, какое он здесь преподает, не ест что-нибудь новое, но то же самое, «якіе мы сами от першого року епископства нашего… яко на помістных, так и на енеральных соборах всегда вам… предлагахом и кротці моляще учихом» (стр. 24). Поэтому «для снаднійшаго кождому выразуміня не словенским языком, але нашим прирожоным російским діалектом изволіхом писати» (стр. 25).

Решение это было весьма кстати, так как большинство мирского духовенства в то время было едва грамотное; по крайней мере, Шумлянский, вычисляя условия, необходимые для священнического сана, хотя и пишет, что «повинен таковый кождый міти в себі науку згодную, и овшеки священником потребную» (стр. 27), но какая это наука и где можно было ее получить, об этом он не говорит. С своей стороны Шумлянский, как мы уже сказали, не сделал почти ничего для поднятия уровня этой «науки». Все, что он сделал, по его собственным словам, состояло в том, что «экзамінатора назначаем и приходящих на посвященіе добрі экзаміновати кажем, подчас (иногда. – И. Ф.) и сами экзамінуем» (стр. 27).

При недостатке каких бы то ни было правил для этих «экзаменаторов» могли, разумеется, проскальзывать в иереи люди совсем неспособные, так что еще в 1722 г., монахи Супрасльской обители, издавшие «Лексикон сиреч словесник славенскіи, иміющ в себѣ словеса первъе славенскія азбучныя, посем же полскіа, блгопотребный к выразумѣнію словес славенских обрѣтающихся в книгах црковних» (Супрасль, 4°, 32 листа), в предисловии к этому изданию писали:

«С неисчетною болестію сердца, и язвою утробы неудоб исцілною, изобріли искусителіе или екзаминаторове, поставляемых в ієрейство людей, яко сотный ієрей, едва славенскіи разуміет язык невідяй что чтет в божественной службі» [См.: Приручный словарь славено-польский, или собрание речений славенских неудоб разумительных, обретающихся в книгах церковных, на язык польский толкованых. Лвигород, 1830. Предисловие, стр. 5 – 6].

Правда, ниже Шумлянский убеждает священников, чтобы посылали своих детей в школы, но нигде мы не видим, чтобы для постижения иерейского сана необходимо было школьное образование, не говоря уже о специальной, богословской подготовке.

Затем Шумлянский переходит к праву патроната, которое для мирского сельского духовенства состояло в том, что желающий вступить в сан священнический должен был постараться, чтоб его избрала громада и чтобы выбор его подтвердил пан землевладелец. Конечно, Шумлянский, который только благодаря этому праву сделался епископом, далек был от всякой мысли об его изменении или упразднении; он настаивает только на его точном исполнении.

«Аже тут в Короні и державі… короля польскаго… панове дідичніе, яко теж земских добр посессорове, альбо панове старостове добр его королевской милости, где которій з них панует, там над подданством маючи владзу, часом перед посвященіем, часом по посвященію не тылько тых, которіи ся без ведомости и волі их на священство становят, але и громады и нас епископа частокротне турбуют; прето пастырско наказуем, абы от сего часу без волі цілой громады (sic. – И. Ф.) и без консенсу альбо писма пана власне належитого не важилъся жаден к нам приходити, под утратою кондицій альбо парохіи, на которую бы ся міл посвятити» (стр. 27 – 28).

Наблюдение за этим он поручает протопопам или наместникам, которые должны

«годніе и способніе особы на священство усмотрівали, и до нас епископа, порядне выписавши о его уроженю и повоженю, и присылати. Аже катедра наша лвовская, – скромно прибавляет Шумлянский, – по благодати Божієй есть то едно світило всея Россіи, прето тій особы, которіе промовуються на священство, маючи писмо от пана належитого и наместника своего, если мощно двох члковъ альбо прийомній едного з громады, альбо теж писанье от громады выправивши собі, в пристойным одіню, вчесне двома неділми до тоей же катедры лвовской мають приходити, чого всего отцеве Протопопове альбо наместникове пилне мають и должни суть дойзріти и исправити. А ежели бы которій з акколитов без таковой наместничои інформаціи, альбо без писма панского, в грубом одіню, в непристойном обувю міл прійти до катедры нашой, таковый наместник на енеральном соборі сужден будет, а если за его станет ся то небреженіем, публичную отнесет покуту» (стр. 20 – 30).

Упоминание о «грубом оденю» и «непристойном обувю», которые ставятся «акколиту» в столь тяжкую вину, что за него должен быть наказан даже протопоп, может показаться здесь логическим скачком, но оно составляет существенную часть философии Шумлянского. Ниже мы увидим, что разумеет Шумлянский под «грубым оденьем» и «непристойным обувьем» и почему они так сильно не нравятся ему.

Определив таким образом условия, на каких можно было в то время достигнуть сана православного священника, Шумлянский переходит к перечислению обязанностей священника, как он их понимал. Первая и самая главная обязанность священника, это – трезвость.

«Любіте сію добродітель паче злата и топазія», – восклицает Шумлянский (стр. 36), ибо «трезвость есть родителькою и фундаментом всякого добра». «Трезвый священник», кроме всяких других добродетелей, «может до читаня книг и писма святого способным быти, а з читаня (sic. – И. Ф.) книг чого нігды не відаль, довідатися, чого нігды не уміл, научитися, и другого научити может». «Трезвенна священьника, – прибавляет Шумлянский, – яко всі люде любят, яко сами панове хвалят и поважают, наслухалемься того власным слухом» (стр. 35 – 36).

Вообще, поучая свое духовенство о трезвости, Шумлянский употребляет самые сильные резоны и впадает в конце даже в лирический пафос, подражая стилю акафистов не хуже галицких одокропателей XIX в.:

«О трезвеніе, мати добродітелей! – восклицает он. – О трезвеніе, ангельская дітели! О трезвеніе, души и тілу украшеніе! О трезвеніе, всіх тебе любящих непостыдное к спасенію упованіе» (36).

Очевидно, добродетель эта должна была среди современного ему духовенства быть большой редкостью, когда ее нужно было так расхваливать и пропагандировать. В этом убеждает нас следующее поучение Шумлянского о пьянстве, самое обширное во всем сочинении. В пьянстве Шумлянский видит «корень всему злу» (37); «піяный, посполите мовимо, віршов не складает» (42). Пьяный священник делает против своей присяги пропуски в богослужении, «бо вечерни, павечерни не прочитает, на полунощницу не встанет, утрню хоч то и в церкви спячи отправит», и даже «службу Божію не тылько в повшедныи, але и в недельніе, и в святочній дни частокрот опускает, альбо теж з великою неспособностю и піянством поскверненного тіла своего отправует» (43 – 44). Иерей-пьяница не может исполнять и других своих обязанностей.

«Придасться якій в парохіи, чіей на кого наглій припадокь, не треба в ночи, ополночи порватися, встати и пойти, альбо дитя крестити, альбо рождшую люб там кого иншого нагле безьгодне умираючого диспоповати, а священник на ногах не вьстоит, о собі не памятает, нехай же там кто з таковых припадков умрет в гріху смертельном без сповіди, без разьдрішенія, а за твоим, о ієрею піянством відайже, відай запевне, же згиненя его з рук твоих от тебе реквіровати будут» (44 – 45).

В конце Шумлянский ссылается на то, что

«отправуючи помістніи соборы в диецезіей нашой, признаєте мні то сами…, же если о що, яко о піянство упоминаем священников, абы ся его хоронили, в корчмах з посполитыми людьми не засідали и на оказіях, яко то на крестинах, шлюбах альбо веселях и поминках абы так осторожными были, жебы трезвыми отходили, да не дасться кому претиканіе в соблазні» (46).

Тема о пьянстве непосредственно вяжется с другой темой – об обществе, в каком должны держаться священники.

«Упоминалем и о то, – говорит дальше Шумлянский, – абы на ярмарки, на торги и на праздники в купе с подружіи своими на едном возі не издили, а то для того, же ся невірній жидове з того насмівают и поругают, з поспольства многіи соблазняються, панове в легком поваженю мають, православная Русь, иле уважный, і поважній люде за то встыдаються, а нам пастиреві слышачи то сердце болізнует. Вымовлялися нікоторіи на соборах помістных, же то нас до того приводит наше убозство, тяжары панскіи и от громад неушанованье. Але яко зараз на тых же соборах мовилем же то неслушніи вымовки, так и тепер сим писмом ганячи то мовлю так: даремная то, честніи отцеве, скарга ваша. Мій тылько кождый трезвость, около себе опатрность, пристойное одіня, в набоженстві пильность, около сакраментовь святых уміетность, в наученю людей горливость, в припадках людцких чуйность и готовость, до того в домах корчемных не засідай, з людми не своей кондиціи кромі потребы нужной не переставай, и з ровными себі при слушной оказіи зостаючи статкуй, слов праздных иле гнылых з уст не выпущай, а ему же честь, честь и ему же дань, дань воздавай, то есть Бога бойся, церкве и набоженства пильнуй, болшого тебе, яко то епископа и его наместника послушай, пана належитого яко пана поважай и молися о нем, ровных себі братии братерско, менших же парохіанов яко чад своих духовных люби, дом свой добрі управляй, а веру ми ими, же и от пана ласку и повагу, от громады ушанованье, от нас пастыра любов, и от Господа милость иміти будеши» (46 – 48).

Читатель вполне поймет значение этих и следующих поучений Шумлянского, когда вспомнит тот крайне низкий уровень просвещения и общественного значения, на каком стояло православное мирское духовенство в Южной Руси в XVI и XVII и даже в XVIII и начале XIX века. Мы не намерены здесь развертывать полную картину этого состояния, но укажем только на некоторые менее известные факты. Так, в «Реестре преступников, которые судились за уголовные преступления саноцким гродским судом в 1554 – 1638 годах», мы нашли не менее 20 попов и поповичей, обвинявшихся в краже, разбое, укрывательстве. Некоторые из них были допрашиваемы на пытке и кончили позорной смертью [Regestr złoczyńców grodu sanockiego 1554 – 1638, wydał Oswald Balzer. Lwów, 1891, №№ 3, 4, 6, 10, 27, 29, 33, 39, 40, 58, 67, 75, 105, 111, 113, 144, 150]. Вот для примера рассказ одного свидетеля (№ 11):

«Однажды в русское «середопистье», в понедельник, 1606 г. был Иван Яворницкий (разбойник) в с. Творильном с творильницким попом и пьянствовали до вторника. Во вторник к вечеру пошли оба с тем же попом и его сыновьями в Полянки и пьянствовали там до пятницы. Потом поп в воскресение во время богослужения погрозил пальцем Сеньке Пашковяту и сказал такие слова: «Небоже Сеньку, маєш ты пятьдесять золотих, але їх не уживеш. Але знай о тім, що на три доми буде січка». После этого поп пошел в кабак и, пьянствуя там, приступил к Савке (он же Сенько), обнял его и молвил к нему: «Бідна голова, будеш в великій біді». Тот ответил ему: «Што, попе, жартуєш?» А поп ему сказал: «Не бійся, небоже, поки я ту живу в Творильнім, поти тобі нічого не буде. А коли я піду з коршми, то ти іди передо мною». А неделю спустя «напали на того самого Сенька – Савку, зятя моего, убили его и все побрали, мучили и жгли и проч.» [Regestr, стор. 158].

Более чем полтораста лет спустя мы читаем в рукописной книге «Acta Revisionis Ecclesiarum intra decanatum Pruchnicensem consistentium», которую декан (наместник) Даниил Затварницкий начал писать в 1765 г. [Книга эта вместе с грамотами деканальными хранится в селе Розбори Округлом, повета Ярославского. За выписки из нее приношу благодарность о. Мих. Зубрицкому], следующее: «В 1763 году судился судом духовным Григорий Терлецкий, приходник кашицкий, за то, что прибегал к ворожеям, предавался пьянству, в пьяном виде обзывал других ворами и проч.».

В 1748 г. декан, осматривая церковь в Реплине, пишет: «Священник не только ad administrand sacramenta, но даже и к св. богослужению неспособный». То же повторяется в 1749 году. В 1750 декан замечает: «В церкви болото было, как на дороге грязь. Никаким образом нельзя позволить, чтобы в ней отправлялось богослужение». В другом селе, Сеннове, в 1754 году декан заносит в свою книгу следующее: «О[тец] Антоний в пьяном виде делает scandala, пренебрегает властями, в дворе играет роль шута. Брагу в дворе с нюхательным табаком in ludibrium насыпанным пьет. Вместо цыплят ворон и сорок жареных ест, и в настоящем году велели ему изжарить ворону, подать на стол в присутствии многих достойных господ, а когда он ел, то гости кричали: кра, кра! Это мне сам о. Антоний вовремя настоящей визитации без моего расспроса рассказывал».

В записках деканов, какие встречаем на метрических книгах в XVIII в., почти постоянно встречается роковая фраза: «Parochus ebrius inventus est». Скорбная история о. Маркевича в Красноставцах Коломыйского округа в 1719 – 1767 годах, рассказанная мною по таким деканским запискам [«Зоря», письмо литературно-наукове. Львов, 1886, стр. 67, 68], была, кажется, типическим явлением тех времен.

В этом, впрочем, нет ничего удивительного, когда экономическое положение и умственное развитие русского духовенства почти ничем не отличалось от крестьянского, кроме разве того, что священник не был обязан работать на барщине. Еще в 1786 году писал один немецкий путешественник о галицко-русском духовенстве:

«Сельский священник своей наружностью и обычаем мало отличается от крестьянина. Живет он в жалкой лачуге, как и тот, пашет землю, пьет, терпит недостаток, как и тот. Доходы греческих приходов дают часто в год едва 15 – 20 злотых польских, священнику приходится самому пахать поле, чтобы прокормиться. Нет ничего необыкновенного видеть сельского священника в оборванной одежде, с «обойчиком» на шее, с трубкой во рту, с хлыстом в руке, бредущим около своих лошадей или волов. Большинство пьет водку, как воду, пьяно почти ежедневно и делает всякие гадости. Я очень хотел увидеть священника.

Управляющий имением R… повел меня к священнику своего села. Было после обеда. Густой водочный пар так и ударил нам в нос, когда мы отперли дверь комнаты. Почтенный пастырь был уже довольно навеселе, но все-таки мог говорить несколько понятно, принял нас с каким-то рабским подобострастием и хотел во чтобы ни стало возложить свое пастырское целование на наши ноги. Управляющий уверял меня предварительно, что это один из лучших и более ученых священников или, как он выразился, епископ в сравнении с другими, – понимает несколько по латыни и в пьяном виде не делает никаких безобразий. Он поставил перед нами бутылку водки, заткнутую сеном.

Устройство его комнаты показывало бедность и неряшливость, одежда была грязная и противная, а вся его библиотека состояла из букваря, по которому обучались его дети, метрических книг и евангелия. Я старался завести разговор о разных предметах, о религии, нравственности, духовных обязанностях, обучении, просвещении, новых распоряжениях, – он ничего не понимал, его ответы были глупы и невежественны Я польстил ему надеждой, что греческие приходские священники скоро поставлены будут в более сносное положение, и он понял меня сейчас» [Briefe über den jetzigen Zustand von Galizien, ein Beitrag zur Statistik und Menschenkenntniss. Leipzig, 1786, t. II, стр].

Переходя к причинам этих прискорбных явлений, Шумлянский прежде всего указывает на невежество православного духовенства.

«Наслухалемся и того часто, – пишет он, – же нам панове духовенство рымское, а часом и ляда кто примовляють простотою, называют нас неуками, а то для того самого, же латинского писма альбо польского многіе не разуміют, а языком латинским альбо польским мовити не уміют, хочай другій священник в словенском языку и писмі будет добре учоный и уміетный, и больш уміти бы не повинен, только кождій своего власного языка добре письмо, але же латинского языка альбо польскаго не уміет, то юж у пана простак» (49).

Потому, заключает Шумлянский, что

«и сама слушность альбо потреба духовная того по нас вытягает, илье (особенно. – И. Ф.) тут, в краях короны польской, абы духовеньство наше, россійское православное духовенству рымскому языком принамній корреспондовало, жебы священник з паном політичне моглся розьмовити и на заданье якои трудности уміетне оповідити. Прето потреба овшеки духовенству нашему тутейшому не только словенского, але и польскаго писма, а можна и латинского, быти уміетному. Зачим здалося нам пастыреви за реч слушную в той книжці нашей и то типом изобразите и пастырско вас пречестніи и честніи отцеве упомніти» (50 – 51).

Сообразно с тем Шумлянский наставляет священников, чтобы они заботились о приличном обучении своих детей.

«Ажебысте дом свой добре правячи, особливе в том закохатися и в звычай собі взяти хотіли, абысьте сынов своих з молодых дитиньских літ заправовали, первій своего словенского писма и языка добре научивши, потом до школ польских и латинских не забороняли и овшем отцевско их промововали. Суть з ласки Божои школы не только тут в Львові, в Ярославю, в Кракові, але и в Кіеві, еще за державы наяснійших монархов крольов польских, а за особливым стараньем блаженной памяти преосвященнаго метрополита кіевскаго и всея Россіи господина отца Петра Могили зафундованніе, а тепер за держави благочестивых царей и великих князей россійских повеленіем и скарбом их ново реставрованніе альбо отновленніе; суть и ближжей нас в Гойщи [Свято-Михайловский монастырь в Гоще на Полесье, основанный в XV ст. семейством князей Кердеев-Гойских. О школе, существовавшей в том монастыре, ничего ближе не известно; см.: М. Н. Коссак. Шематизм монастырей св. Василия Великого. Львов, 1867, стр. 108], дорога теж за успокоеньем монархов христіянских хвала Богу вольная, так з Кіева до нас, яко и от нас до Кієва.

Там же честніи отцеве сынов своих для науки посылайте, кошту не жалуйте, а если немаешь що дати, дай же ему отцевское наказаніе, кажи ему для науки где хочет веньдровати и много утерпіти, горек бо корень ученія, але напотом сладок, и будеш міти з него утіху… А если того сынови заборониш, то и ему фортуну, щастя, дорогу загородиш, и сам Богу даси отвіт, же боронилесь сынови того, чимься могл Богу и церкві его святой прислужити. А ежели кому здается до Кіева далеко, посылай теды до Гойщи, может и тут поучитися добре так руского словенскаго, яко и польскаго и латинскаго писма и языка. Я сам мію и міти обіцую на таковых мое пастырское ласкавое око» (51 – 53).

Слова эти показывают, что Шумлянский по-видимому интересовался просвещением низшего духовенства и желал видеть его на более высоком уровне развития. Но цитированное нами предисловие супрасльского Лексикона 1722 г., равно как и многие другие документы XVIII в., указывает на то, что и в этом отношении владыка львовский не достиг ничего, вероятно, потому, что никогда серьезно не принимался сам за развитие школьного образования в своей епархии.

Продолжая свои наставления, Шумлянский убеждает духовенство, чтоб не верило «жадным забобонам и бабским баснем яко ділом неподобным: яко то овым на псалтыри альбо на евангелии святом при Ключи церковном ворожкам, и иншим тым подобным баснем» (54 – 55). Наставление это показывает, что и в отношении верований духовенство православное тех времен почти ничем не отличалось от простого народа. Гадание по псалтыри или евангелию до сих пор употребляется среди простого народа в Галиции, занимаются им преимущественно дьячки старой школы. Гадание производится таким образом, что особа, желающая узнать будущее или сокровенное, кладет руки на книгу, а «ворожбит», нашептывая молитву, вводит в книгу нож острием, потом открывает ее этим ножом; какие попадутся слова на том месте, где остановилось острие, те и толкует кабалистическим образом, как ему нужно. Замечу, что народ считает этот род «ворожбы» менее греховным, чем другие роды, или даже совсем дозволенным, вероятно, потому, что еще до недавних пор этой ворожбой занимались некоторые священники старой школы.

Не останавливаясь долго на этой интересной теме, Шумлянский переходит к своим излюбленным наставлениям – о внешнем виде священников: наружность, лоск и опрятность для него – самая важная сторона цивилизации, самое верное мерило достоинства человека. А так как духовенство, по понятиям Шумлянского, должно было быть отлично от мужика и стоять гораздо выше его, то естественно, что, между прочим, оно должно было отличаться от него наружностью. И вот в своей книге он дважды возвращается к этой теме, останавливаясь на ней очень подробно.

«Опаство же тіла альбо охендожность на тым належить, – пишет он, – абы священник завше, а особливе гды до церкве божои на служеніе идет, на собі міл сукману пристойную, не захляпанную, голову и бороду учесаную, руки умитій, пазури обрізаніи, ба и усы, если в которого суть великіи навіслыи на уста, могут быти без сумнінія на переді пристриженіи, и обувя на ногах нехай будет чистое, и не дегтярное, ані ходаки або постоли лычаніи, але овшеки боти, альбо принамній сандаліа папуці (валенки. – И. Ф.) повинен священник кождый міти до служенія особніи, и прочая» (57 – 58).

Той же теме об опрятности духовенства посвящен обширный postscriptum под заглавием: «Супплемент альбо придаток до того ж наказанія».

«Любо юж намінилося и ясне описалося, – говорит Шумлянский, – абы духовенство наше россійское межи иншими, им згола потребными обычаями взяли то собі в обычай, абы пристойное станові своему духовному одіня и обувя носили. Еднак еще и тут о тым же здалося нам за реч слушную выразній написати, и якое власне мают одіня священници и обувя носити, наказати. Поневаж теды за недойзреньем и за недбаньем еп[иско]пов прешлых перед нами будучих, духовенство на свой стан взгляду не маючи, такого собі одіня многіи позволяли, в котором от простого чоловіка, наймній ся не рознили, бо одни в сермяжисках білых, другій хочай то в сукманах, але ясних еще з гузіками вмісто срібных циновыми звыкли ходити, на голові альбо кучмиско якое, або гарловую, або баранюю шапку цале простацкую, а на ногах альбо дегтяніи чоботы альбо шпетніи ходаки носячи, в таком одіню не тылько в дому приватне, але и межи людми публичне не встыдаются ходити. През що само же ся не помалу тратит и гинет повага духовенству нашему, так у панов, яко и у подданых.

Прето отселі міти хочемо, и пастырско росказуемо, абысьте честніи отцеве таковых нечестных и безчестных строев понехали, а яко именем есте честни, так и одіня ваше нехай будет честно. Найпервій теды жадаємо и пастырско росказуемо, абы жаден з духовенства нашего не важился нігде на публику в едной тылько сукмані як сноп подпасавшися з дому выходити, але повинен кождый принамній для церкве и публіки дві сукмані, споднюю и верхнюю рясу міти пристойную, а тая повинна быти если не фалендишовая, то тузінковая альбо пакляковая, але власне чорная, альбо принамній темно лязуровая, альбо теж у убожілого из габи зробленая, а піенкне чорно уфарбованая, гузіков сребрних ані ціновых, ані шнурков фарбы барщовой, червонои и яснои жадной не маючая, тылько подлуг чорного кольору и потребы потреба прибираты чорніє.

Шапка если не может быти у кого соболем, огонками, бобром, то принамній куною піенкне шероко обложенная, а кому бы на таковую не ставало, нехай же кажет собі по старожитному обычаю з волны френзле уткати чили увязати и уфарбовати чорно, до шапки пришити; а если бы которому и на том сходило, нехай же самую сукенную шнурком тилько обложенную шапку на кшталт чернецкаго подкапка носит, але лисом, бараном альбо иншим чим обьшитои жадною мірою шапки не позволяю заживати отселі жадному.

Ходаков зась альбо постолов если бы кто з духовенства в диецезіи нашой важилься отселі уваживати, звлаща до церкве альбо на публіку где в них выйти, за першим донесеньем през інстигатора духовного обіцуем таковаго судовне карати. А если бы кто з вас хотіл вымовитися недостатком, мы той вымовки не приймуем, бо відаю добре, иж в моей диецезіей по ласці Божой німаш жадного духовнаго так недостатного, которому бы на боты не ставало. Не для моего то, але рачей для вашего пожитку, тое вам даю наказаніе, бо чуваете то честность ваша, же люде яко тя видят, так теж и пишут, так тебе судят, так и поважают. Гды теды и вас обачат чинно, честно ходячих, то теж и вас не тылько парохіяне ваші, але и посторонніи люде, и сами панове яко честных честно поважати будут. Вам теды то, мовлю, будет пожитечно, а Богу мило, и нам пастыреві потішно» (70 – 75).

В связи с этим наставлением стоит и следующее о благопристойном поведении духовенства:

«Доходят нас пастыря слухи, же духовеньство наше, зобравшися где на праздник, не празднославят, але празднословят много, байки собі повідают, загадки вымышляют, а що большая и горшая, попившися альбо еден другого зневажает, альбо еден з другого безстудно насмівается. Що мы, епископ, чуючи, и встыдатися и поболівати мусимо» (63).

Читатель, вероятно, заметил уже, что преобладающей нотой во всех этих наставлениях является желание Шумлянского, чтобы духовенство имело – «повагу у панов». Желание это очень понятно: паны, шляхта – это был единственный полноправный и всемогущий общественный слой в Польше, сближение с которыми могло поднять значение загнанного и пренебрегаемого православного духовенства. Но вместе с тем нельзя не пожалеть о том, что Шумлянский ставил своему духовенству без всякой оговорки как образец, достойный подражания, или даже как предмет подобострастия, тот общественный класс, который в то время быстро клонился к нравственному и политическому разложению, доведшему до падения Польши, и который был главным виновником той забитости и того унижения, в каком находилось православное мирское духовенство.

Какой поразительный контраст представляет в этом отношении Шумлянский с строгим аскетом Иоанном Вишенским, который учил своих соотечественников «не надеяться на панов даже русского рода», пренебрегать внешним блеском и сам своим «невытертым черевичищем» потоптал все то, что составляло современную польскую цивилизацию. Ежели считать Иоанна Вишенского типическим представителем южнорусской интеллигенции конца XVI века, а Шумлянского таким же представителем конца XVII века, то отношение их к польской цивилизации указывает нам коренную перемену понятий и направлений, какая в течение столетия произошла в среде южнорусской интеллигенции.

Аскетическая простота и презрение ко всему мирскому сменились желанием во чтобы то ни стало сравняться с панами и занять место в ряду польских привилегированных классов. Школа должна теперь давать не одно знание догматов и учений, но и светский лоск, умение обращаться и говорить с панами. Для Вишенского православное учение, догматы и обряды – все; к духовенству низшему и высшему он относится критически, почти с пренебрежением. У Шумлянского в голове носится образ духовенства богатого, организованного и пользующегося всеми шляхетскими привилегиями.

Нельзя, однако же, сказать, чтобы Шумлянский в одной только одежде видел признаки культурности. Мы уже привели то место, где он уговаривает духовенство отдавать своих сыновей в школы, хотя нет сомнения, что школьное дело не было очень близко его сердцу. В его «нравоучении» есть еще одно место, которое указывает, что он несколько шире глядел на призвание духовенства, желал видеть его классом действительно интеллигентным, просветителем народа. Конечно, как человек практический, он считался с данным состоянием духовенства и потому его требования в этом отношении были более чем скромные.

«По божественной литургіи, звлаща в неделю або в свято значное не отпущати людей, аж их первій чого доброго научишь; але німаш нічого ліпшого кождому человіку христіянскому, яко уміти в Бога вірити и ему молитися. Прето повинен священник своим парофіяном напервій Вірую в единаго Бога все порядне з книжки выразне прочитати, потом Отче наш, также и Богородице Діво промовити, и наказати, абы ся того конечне всі малый и великій, мужчизни и невісты учили, звлаща в дни святые. А если теж мает кто книгу якую учительную, от церкве святой принятую, то нехай не лінується слово якое душеполезное, звлаща дню и святу служащее прочитати. А хочай бы парохіане и тескнили, слухати тя не хотіли, еднак же тебі, о ієрею, чести и учити подобает. Пойдут люде, останут стіны церковныя, тым повідай слово Божіе, а тій тебі на страшном суді свідительствовати будут, же былес благим и нелінивым рабом Господа своего» (61 – 62).

Далее он рекомендует духовенству книгу, им самим изданную, как самое лучшее и необходимое чтение.

«Маете ж вы честніи священницы чим иншим, а ліпшим, ніж загадками, бавитися так в дому, яко и на праздниках, гдыж кромі иншых многих богодухновенных книг маете чест ваша от мене вам умысльне для духовной забавы и науки выданную з уневскои друкарні книжку, названную Зверцадло, в которой досыт потребная, любо вкоротце, еднак выразне описалася вам наука о седми сакраментах святых, о десятером бозском приказаню и о артикулах віри святой православно-католической; туюж читайте, з той з собою диспутуйте, але не попившися» (63 – 64).

Мы исчерпали все содержание «Нравоучения» Шумлянского и надеемся, что по сделанным нами выпискам читатель и сам убедится в важности этого сочинения для истории общественного развития Южной Руси. Нам остается только привести еще интересное окончание, в котором Шумлянский говорит о своей типографии и о «Метрике», которую он рекомендует духовенству.

«Сію же книжку рекомую метрика юж з нашей катедральной лвовской новозафундованной типографии альбо друкарні выдалисмо на світ для поправи обычаев необычайных то есть священников непристойных, за которых поправою можется им поправити на том, що сами собі необычностю своею зопсовали. Не ленуйте ж ся ея собі причитати, а узнаєш и признаєш, же то все потребне, що ся тут написало. Не утыскуй на то, же тую книжку метрику приказуєм и хочемо цалье у каждого з вас міти и часу певного видіти ей схочемо: бо яко ся з нею обезнаеш, признаєш, же єсть вельми потребна».

«А любо треба еи заплатити, и тому не дивуйтеся честніи отцеве, бо відаєте добре, же и нам друкарня не пришла даром. Мусілисмо еи добре оплатити. А же тую друкарню не на свою якую прывату ані примноженьем добр на кревных моих постаралемсе выставити, тылько найпервій для умноженя книг ку помноженю хвалы Божой служачих. Повторе для поправи и оздоби церкве святой великомученика Христова Георгіа катедральной, и для выживленя при той же церкві святой зостаючих законников, священников, діаконов, монахов, гдыж жадной иншои до той церкве німаш маетности. Ані на свой теди пожиток, ані на кревних своих, тылько на помененную церков и при ней зостаючих людей духовных всю интрату обертати хочу, и обіцую. А жебы то и по смерти моей непорушно трвало, и от катедры нашой лвовской не отходило, тестаментом моим и актами гродзкими зтвердити того не понехаю, фундамент теж тоей же друкарні маюі Привільєй наяснійшаго монархи Іоанна третего кроля пана, нам щасливе пануючого, в которого ласки по ласце Божой маю і без друкарні хліба досыть на мою потребу.

Нехай теды сія книга названная Метрика, не будет вам честніи отцеве тяжесная, вшак не великая а много потребная. Не жалует другій на кварту и на гарнец заразливого трунку, которій может обезумити, а чему ж маєш жаловати на книжку, которая тя может умудрити о Господі.

Прошу теды и пастырско жадаю, прійміте ю яко першое діло працы и стараня типографіи нашой, гды дасть ли Господь Бог дочекати часу помістных соборов, схочемо сами вас посіщати и кождого з вас схочемо видіти, аще пребудете в сем наказаніи в любві ку нам пастыреви своєму, и в своем священническом званіи и послушаніи святом, которое же в писмі Божом называеться животом, а преслушаніе смертію. Жичу теды вам, о всечестніи отцеве и братія о Христі, тут временнаго на земли, а вічнаго живота в небі. Послушанія святого цноту, при концу сего наказанія моего пастырского заліцаю. А яко началем сіє мое архіерейское и пастырское к вам наказаніе от словес царствующаго пророка Давида. Так и кончу его з тым же пророком святым, его святыми словы до вас мовячи: (Псал. В). Прійміте наказаніе, да не когда пропивает ся Господь: Емуже честь и держава вічная. Амінь» (65 – 70).

Если сравнить это послание воина и шляхтича Шумлянского с теми бестолковыми и очень часто безграмотными пастырскими посланиями, какие издают униатские галицко-русские владыки в XIX веке, то нам придется признать за сочинением Шумлянского несравненно более жизненности, практичности, теплоты и даже литературных достоинств, чем за всеми современными изданиями этого рода. И потому нам кажется, что «Метрике» Шумлянского должно быть отведено свое, хотя бы и скромное место в истории южнорусской литературы XVII века.

Что касается языка «Метрики», то по сделанным нами извлечениям из этой книги читатель, надеюсь, будет иметь возможность составить себе о нем достаточное понятие. Замечу только, что, не считая примесей польских и церковнославянских, довольно, впрочем, незначительных, язык этот вообще довольно близок к народному червонорусскому. Ударения скопированы нами со всей точностью потому, что в них мы замечаем особенности, не встречающиеся в нынешнем народном языке (грех – гріха, писмо и проч.), или же особенности, свойственные наречиям подольскому и украинскому (того, сего, выживленя и проч.). Правописание, в подлиннике очень непоследовательное, отчасти сглажено в нашей транскрипции; конечно, мы удержали все, что можно считать хоть сколько-нибудь характерным (смешение ы с и, напр., оздоби, которие, вымишляют и проч.). Равным образом и знаки препинания расставлены нами более сообразно нынешним требованиям, так как в подлиннике они перепутаны до того, что иногда смысл текста становится неудобопонятен.

Примітки

…Требник великій Могилянскій… – тобто Требник (Євхологіон), підготований під керівництвом Петра Могили і опублікований друкарнею Києво-Печерської лаври 1646 р.

…мы находим интересную картину безурядницы, какая произошла в Польше после введения григорианского календаря в церкви латинской. – Впровадження григоріанського календаря {нового стилю) проголошено римським папою Григорієм XIII у 1582 р.

…монахи Супрасльской обители… – Йдеться про Супрасльський монастир у Білорусії, при якому діяла друкарня.

…в предисловии к этому изданию… – Повну назву «Лексикону» (Супрасль, 1722) та цитати з нього звірено з оригінальними примірниками стародруку.

… (42). – Тут і далі виправлено друкарські помилки. Замість с. 40 і т. п., як в публікації, повинна бути с. 42 і т. п. (з різницею у дві сторінки).

Зубрицький Михайло (1858 – 1919) – український етнограф ліберально-буржуазного напряму, вивчав побут бойків.

…о школе, существовавшей в том монастыре, ничего ближе не известно… – Православна школа в Гощі заснована в 1639 р. як філія Києво-Могилянської колегії.

Вишенський Іван (між 1545 – 1550 – після 1620) – український письменник, автор полемічних творів.

Подається за виданням: Франко І.Я. Зібрання творів у 50-и томах. – К.: Наукова думка, 1986 р., т. 46, ч. 2, с. 66 – 84.